Мальчик мой милый в коротких штанишках, Я ухожу, а ты остаешься. И будут твердить тебе устно и в книжках, Что ты перестройкой всемирной займешься.
Что ты полетишь на другие планеты, Поставишь на службу расщепленный атом, У космоса новые вырвешь секреты И сделаешь мир безконечно богатым.
Что ты чудодействием техники брызнешь, На все, что подвержено смерти и горю, И люди придут к ослепительной жизни Не где-то, когда-то, но близко и вскоре.
Мой милый, мой бедный, доверчивый мальчик, Все это игрушки твое обольщенье. Чем дольше играешь, тем дальше и дальше Отводится час твоего просветленья.
Но смерть приведет этот час за собою. Поймешь ты, да поздно уж силы иссякли Что целуюжизнь ты напраснопростроил Удобное кресло к финалуспектакля.
Что путь твой был предков извечной тропинкой, Что двигался, дедов своих не догнав ты, Хотя они шли в большинстве по старинке, А ты пролетал в корабле астронавта.
И вот уже смерти открытые двери. Войдешь в них и ты со всемирным теченьем, И скажешь: «Зачем я, зачем я не верил, Что жизнь это к Вечности приготовленье.
Зачем не собрал я богатства другие Сокровища сердца они б не иссякли. Ведь целуюжизнь я безсмысленно строил Удобное кресло к финалуспектакля».
Влажный блеск наших глаз, Все соседи просто ненавидят нас. А нам на них наплевать У тебя есть я, а у меня - диван-кровать. Платина платья, штанов свинец Душат только тех, кто не рискует дышать. А нам так легко - мы наконец Сбросили все то, что нам могло мешать.
Остаемся одни, Поспешно гасим огни И никогда не скучаем. И пусть сосед извинит За то, что всю ночь звенит Ложечка в чашке с чаем.
Ты говоришь, я так хорош - Это от того, что ты так хороша со мной. Посмотри: мой бедный еж Сбросил все иголки - он совсем ручной.
Но если ты почувствуешь случайный укол - Выдерни занозу и забудь о ней скорей Это от того, что мой ледокол Не привык к воде тропических морей.
Ты никогда не спишь. Я тоже никогда не сплю. Наверное я тебя люблю. Но я об этом промолчу, Я скажу тебе лишь То, что я тебя хочу.
За окном - снег и тишь. Мы можем заняться любовью на одной из белых крыш. А если встать в полный рост, То можно это сделать на одной из звезд.
Наверное, зря мы забываем вкус слез. Но небо пахнет запахом твоих волос. И мне никак не удается успокоить ртуть, Но если ты устала, давай спою что-нибудь.
Ты говоришь, что я неплохо пою, И, в общем, это то, что надо. Так это очень легко: Я в этих песнях не лгу - Видимо, не могу.
Мои законы просты - Мы так легки и чисты. Нам так приятно дышать. Не нужно спать в эту ночь, А нужно выбросить прочь Все, что нам могло мешать.
Первый русский летун «В 1695 году, апреля 30 дня, закричал на Ивановской площади мужик караул и сказал за собою государево слово, и приведён в Стрелецкий приказ и распрашиван, а в распросе сказал, что он, сделав крылья, станет летать как журавль. По царскому указу предложение было принято. Сделал себе крылья из слюды, истратив на это 18 рублей. Начальник Стрелецкого приказа боярин Троекуров с товарищами и с другими любопытными лицами вышел из приказа и стал смотреть, как полетит мужик. Устроив крылья, мужик по обычаю перекрестился и стал мехи надувать, хотел лететь, да не поднялся, сказал, что крылья сделал тяжелы. Боярин на него раскручинился. Мужик бил челом, чтоб ему сделать крылья иршеные (род замши), на которые издержано ещё 5 рублей. И на тех не полетел. За то ему было наказанье бить батогами, снем рубашку, а деньги на нём доправить, продав все его имущество» (И.Е.Забелин. История Москвы)
* * *
Роберт Рождественский БАЛЛАДА О КРЫЛЬЯХ (Из поэмы «210 шагов»)
Мужичонка-лиходей, рожа варежкой, Дня двадцатого апреля, года давнего, Закричал вовсю в Москве, на Ивановской, Дескать, дело у него. Государево! Кто такой? Почто вопит? Во что верует? Отчего в глаза стрельцов глядит без робости? Вор не вор, однако, кто ж его ведает? А за крик держи ответ по всей строгости! Мужичка того недремлющая стража взяла. На расспросе объявил этот странный тать, Что клянётся смастерить два великих крыла И на оных, аки птица, будет в небе летать. Подземелье, стол дубовый и стена на три крюка. По стене плывут, качаясь, тени страшные... Сам боярин Троекуров у смутьяна мужика, Бородой тряся, грозно спрашивает: Что творишь, холоп? Не худое творю! Значит, хочешь взлететь? Даже очень хочу! Аки птица говоришь? Аки птица, говорю! Ну, а как не взлетишь? Непременно взлечу!
Был расспрашиван холоп строгим способом. Шли от засветла расспросы и до затемна. Дыбой гнули мужика, а он упорствовал: «Обязательно взлечу!.. Обязательно!..» Вдруг и вправду полетит, мозгля крамольная? Вдруг понравится царю потеха знатная? Призадумались бояре и промолвили: «Ладно. Что тебе, холоп, к работе надобно?»
Дали всё, что просил, для крылатых дел: Два куска холста, драгоценной слюды, Прутьев ивовых, на неделю еды, И подъячного, чтоб смотрел-глядел. Необычное мужичок мастерил: Вострым ножиком он холст кромсал, Из белужьих жабр хитрый клей варил, Прутья ивовые в три ряда вязал. От рассветной зари до тёмных небес Он работал и не печалился. Он старался чёрт! Он смеялся бес! «Получается!.. Ой... получается!!!»
Слух прошёл по Москве: Лихие дела! Мужичонка? Чтоб мне с места не встать! Завтра в полдень, слышь? Два великих крыла... На Ивановской! Аки птица, летать?
Что? Творишь, холоп? Не худое творю... Значит, хочешь взлететь? Даже очень хочу! Аки птица, говоришь? Аки птица, говорю! Ну, а как не взлетишь?! Непременно взлечу!
Мужичонка-лиходей, рожа варежкой, Появившись из ворот, скособоченный, Дня тридцатого апреля, на Ивановскую Вышел вынес два крыла перепончатых. Отливали эти крылья сверкающие Толи кровушкою, толи пожарами. Сам боярин Троекуров, со товарищами, Поглазеть на это чудо пожаловали. Крыльев радужных таких земля не видела. И надел их мужик, слегка важничая. Вся Ивановская площадь шеи вытянула... Приготовилася ахнуть вся Ивановская!
Вот он крыльями взмахнул, Сделал первый шаг... Вот он чаще замахал, От усердья взмок... Вот на цыпочки привстал... Да не взлеталось никак. Вот он щёки надул, Да взлететь не смог! Он и плакал, и молился, и два раза вздыхал, Закатив глаза, подпрыгивал по-заячьи. Он поохивал, присвистывал и крыльями махал, И ногами семенил, как в присядочку... По земле стучали крылья, Крест мотался на груди, Обдавала пыль вельможного боярина. Мужичку уже кричали: «Ну чего же ты?! Лети!!! Обещался, так взлетай, окаянина!!!» И тогда он завопил: «Да где ж ты?!! Господи!!!» И купца задел крылом, пробегаючи. Вся Ивановская площадь взвыла в хохоте, Так, что брызнули с крестов стаи галочьи.
А мужик упал на землю, как подрезанный, И не слышал он ни хохота, ни карканья. Сам боярин Троекуров не побрезговали Подошли к мужику и в личность харкнули. И сказали так бояре: «Будя! Досыта Посмеялись! А теперь давай похмуримся: Батогами его! Да чтоб не дo смерти! Чтоб денёчка два пожил, да помучился!»
Ой, взлетали батоги, посреди весны... Вился каждый батожок в небе пташкою... И оттудова да поперёк спины! Поперёк спины, да всё с оттяжкою! Чтобы думал знал!.. Чтобы впрок для всех!.. Чтоб вокруг тебя стало красненько!.. Да с размахом Ах!.. Чтоб до сердца Эх!.. И ещё раз Ох!.. И полразика...
В землю смотришь, холоп? В землю смотрю... Полетать хотел? И теперь хочу. Аки птица, говоришь? Аки птица, говорю... Ну, а дальше как?! Непременно взлечу!..
Мужичонка-лиходей, рожа варежкой... Одичалых собак пугая стонами, В ночь промозглую лежал на Ивановской, Словно чёрный крест руки в стороны. Посредине государства, затаённого во мгле, Посреди берёз и зарослей смородины, На заплаканной, залатанной, загадочной земле Хлеборобов, Храбрецов И юродивых. Посреди иконных ликов и немыслимых личин, Бормотанья и тоски неосознанной, Посреди пиров и пыток, пьяных песен и лучин, Человек лежал ничком, в крови собственной.
Он лежал один. И не было ни звёзд, ни облаков. Он лежал, широко глаза открывши. И спина его горела не от царских батогов, Прорастали крылья в ней. Крылья!.. Крылышки!..
Бьют женщину. Блестит белок. В машине темень и жара. И бьются ноги в потолок, как белые прожектора!
Бьют женщину. Так бьют рабынь. Она в заплаканной красе срывает ручку как рубильник, выбрасываясь на шоссе!
И взвизгивали тормоза. К ней подбегали, тормоша. И волочили и лупили лицом по лугу и крапиве... Подонок, как он бил подробно, стиляга, Чайльд-Гарольд, битюг! Вонзался в дышащие ребра ботинок узкий, как утюг.
О, упоенье оккупанта, изыски деревенщины... У поворота на Купавну бьют женщину.
Острая звезда-алмаз, глубину небес пронзая, вылетела птицей света из неволи мирозданья. Из огромного гнезда, где она томилась пленной, устремляется, не зная, что прикована к вселенной.
Охотники неземные охотятся на планеты - на лебедей серебристых в водах молчанья и света.
Вслух малыши-топольки читают букварь, а ветхий тополь-учитель качает в лад им иссохшею веткой. Теперь на горе далекой, наверно, играют в кости покойники: им так скучно весь век лежать на погосте!
Лягушка, пой свою песню! Сверчок, вылезай из щели! Пусть в тишине зазвучат тонкие ваши свирели!
Я возвращаюсь домой. Во мне трепещут со стоном голубки - мои тревоги. А на краю небосклона спускается день-бадья в колодезь ночей бездонный! Ф.Г. Лорка
Их кони черньм-черны, и черен их шаг печатный. На крыльях плащей чернильных блестят восковые пятна. Надежен свинцовый череп - заплакать жандарм не может; затянуты в портупею сердца из лаковой кожи. Полуночны и горбаты, несут они за плечами песчаные смерчи страха, клейкую мглу молчанья. От них никуда не деться - скачут, тая в глубинах тусклые зодиаки призрачных карабинов.
О звонкий цыганский город! Ты флагами весь увешан. Желтеют луна и тыква, играет настой черешен. И кто увидал однажды - забудет тебя едва ли, город имбирных башен, мускуса и печали!
О звонкий цыганский город! Ты флагами весь украшен... Гаси зеленые окна - все ближе черные стражи! Забыть ли тебя, мой город! В тоске о морской прохладе ты спишь, разметав по камню не знавшие гребня пряди...
Они въезжают попарно - а город поет и пляшет. Бессмертников мертвый шорох врывается в патронташи. Они въезжают попарно, спеша, как черные вести. И связками шпор звенящих мерещатся им созвездья.
А город, чуждый тревогам, тасует двери предместий... Верхами сорок жандармов въезжают в говор и песни. Часы застыли на башне под зорким оком жандармским. Столетний коньяк в бутылках прикинулся льдом январским. Застигнутый криком флюгер забился, слетая с петель. Зарубленный свистом сабель, упал под копыта ветер.
Снуют старухи цыганки в ущельях мрака и света, мелькают сонные пряди, мерцают медью монеты. А крылья плащей зловещих вдогонку летят тенями, и ножницы черных вихрей смыкаются за конями...
У Вифлеемских ворот сгрудились люди и кони. Над мертвой простер Иосиф израненные ладони.
И снова скачут жандармы, кострами ночь засевая, и бьется в пламени сказка, прекрасная и нагая. У юной Росы Камборьо клинком отрублены груди, они на отчем пороге стоят на бронзовом блюде. Плясуньи, развеяв косы, бегут, как от волчьей стаи, и розы пороховые взрываются, расцветая... Когда же пластами пашнп легла черепица кровель, заря, склонясь, осенила холодный каменный профиль...
О мой цыганский город! Прочь жандармерия скачет черным туннелем молчанья, а ты - пожаром охвачен.
Некстати пришлась книга, К веревке пришлось мыло. Я перечитал Кинга И понял, что так и было. Из серых осенних ниток, Из Трафальгарской гари Я сочинил Форнита И поселил в гитаре.
Тебя насмешил страшно - Что ж, я б посмеялся тоже Над лезущим в ряд калашный С такою суконной рожей, Мне был бы смешон негр, Мечтающий стать белым - Бескрылый червяк в небе, Но выбор уже сделан. А ты рассуждаешь умно, Я б так хотел тоже, Но кто оживил струны - Быть умным уже не может, Ему остаются ночи В сиянии из зенита, Диастолы первых строчек, Шаги моего Форнита. Ты снова готовишь выпад - Давай, начинай, ну же - Свой монолог типа "Кому ты такой нужен!" Лупи наугад, благо В меня теперь хрен смажешь, Цвета моего флага Чернее твоей сажи. А я ухожу от спора О способах выхода в люди, Ведь мне все равно скоро Совсем наплевать будет. И входит в мой мир тесный Форнит в башмаках рваных, Прошу его - дай песню! А он говорит - рано. Бывает, он смел и светел, Бывает, что все иначе - Он злится на всех на свете, Он пьет до соплей и плачет, Но - дунет ветрами злыми - Он снова спешит на помощь, Я помню его имя, Надеюсь, и ты вспомнишь. Когда нам прикиды вручат Небесные интенданты, Сравни, чье крыло круче - Быть может поймешь тогда ты, Что счастье твое очень Неважненький заменитель Диастолам первых строчек И песенкам о Форните.
Кругом зима, опять зима, снега черны, как всегда, Они привыкли растворяться во тьме. Кругом чума, опять чума, твои мертвы города - Они привыкли плыть по этой чуме. И кто-то может слушать Боба, кто-то "Ласковый май", Почем пророки в идиотском краю? Гитару брось и бабу брось, и как жену обнимай Обледенелую винтовку свою.
Который век скрипит земля, но мир светлее не стал, Тебе все это надоело, и вот Поет труба, присох к губам ее горячий металл - Она друзей твоих усталых зовет. И ты был слаб, и ты был глуп, но все мосты сожжены, Их не вернуть - они не смотрят назад. И ты встаешь, и на плечах твоих рассветы весны Как генеральские погоны лежат. Крутые дяди говорят: "Твои потуги смешны. Куда годна твоя дурацкая рать? Подумай сам - коснется дело настоящей войны - Они же строя не сумеют держать!" Ты серый снег смахнешь с лица, ты улыбаешься легко. Ты скажешь: "Верно. Но имейте ввиду: Где Ваши штатные герои не покинут окоп - Мои солдаты не сгибаясь пройдут." И плюх да скрип, сырое небо бороздя головой, Его учили улыбаться во сне - Идет седьмого идиотского полку рядовой - Твоя надежда в этой странной войне. А мимо мертвые деревья вдаль плывут, как вода, По их ветвям струится розовый дождь. Они молчат, поскольку знают, для чего и куда Свое оборванное войско ведешь. И все на счастье, даже небо это рюмкой об пол, И все довольны, и в штабах ни гу-гу, И до последнего солдата идиотский твой полк Стоял в заслоне и остался в снегу. И о наградах-орденах ты помышлять не моги: Всего награды - только знать наперед, Что по весне споткнется кто-то о твои сапоги И идиотский твой штандарт подберет.
На бледно-голубой эмали, Какая мыслима в апреле, Березы ветки поднимали И незаметно вечерели. Узор отточенный и мелкий, Застыла тоненькая сетка, Как на фарфоровой тарелке Рисунок вычерченный метко, Когда его художник милый Выводит на стеклянной тверди, В сознании минутной силы, В забвении печальной смерти.
Никому из нас не жить повторно. Мысли о бессмертьи - суета. Миг однажды грянет, за которым - ослепительная темнота... Из того, что довелось мне сделать, Выдохнуть случайно довелось, может, наберется строчек десять...
Тепло Пустая школа холодна и лампы светят, но не греют. Морозом тянет из окна. Прижми ладони к батарее. Она так сладко, тупо пахнет зелёной краской и теплом, колючим током вдруг шарахнет (ты смутно знаешь: поделом). Водой промышленной журчит, рекой промасленной, горячей. Обнять, теплу себя вручить; прилипнуть, скрючиться, корячась. Окно морозный чёрный мрак в квадрат возводит и сгущает. Тепло струится кое-как, течёт насквозь, не насыщает. До тошноты вбирать тепло, до омерзения, подкожно. Как оторваться тяжело, и как согреться невозможно.
Так мы дрожим, чуть ветер дунь, в песке немного подогретом, на пляже (северный июнь) под переменным еле-светом; сверкает море вдаль, стремглав его холодный ветер роет, и башни облачные строит, и солнце царствует без прав. То приласкает из-за туч, то дунет хоть под одеяло. Впитать бы каждый блеклый луч, но всё равно их слишком мало.
Тепло дано нам как нехватка, и в этом главный их расчёт. Оно уходит без остатка и сразу хочется ещё. Оно всегда со сквозняком, его всегда чуть-чуть не хватит. Слепи себя в компактный ком, чтобы энергию не тратить. Держись трубы, сиди в дому, иначе смёрзнешься до точки. Прижмись скорее хоть к кому, чтоб не пропасть поодиночке. И в этом ни добра, ни зла; и станешь ни горяч, ни хладен. Мороз не лучше ли тепла? Он честен, хоть и беспощаден. Мы никуда не убежим, себя обманывая нежно; вот, вот кровавый наш режим, наш внутривенный, неизбежный!
слиться, сбиться в одно(без)родную массу так спит, обнимая остывающую теплотрассу, бездомный, что ему снится в предсмертном сне пока его мягко, неумолимо сверху заносит снег снится ему, что он, как когда-то, снова внутри снится нам, что нас, как когда-то, почти что нет мы завиток, запятая, не видим, не говорим снится, что, не родившись, уходим в смерть без мучений и жизни, родов и роста, что нам не мала наша юдоль, что мы только слуги солнца, рабы тепла
Храброе словечко чиркнуло об лёд Вспыхнуло сердечко, взвился пулемет Хлынули дороги, дрогнули мосты Погоди немного, отдохнешь и ты
Слава моя, слава, звонкое ярмо Сочная канава, зоркое бельмо Траурная пена, копоть воронья Если будет смена, отдохну и я
Поздняя усталость на твое плечо Сколько нам осталось, сколько нам еще Сколько нам простора, сколько седины Сколько нам позора, сколько нам зимы
Память моя, память, расскажи о том Как мы помирали в небе голубом Как мы дожидались, как не дождались Как мы не сдавались, как мы не сдались
Горе мое, горе, дождик поутру Радуга над полем, знамя на ветру Холода, тревоги, праздники войны Потерпи немного, отдохнем и мы Потерпи немного, отдохнем и мы
Рекламный блок.
Загрузка. Пожалуйста, подождите...
Ваша реклама, здесь
